«Чародейка»

28 июня 2012 г.

Смотрели «Чародейку» в Большом театре. Я остался доволен.

Рецензия в газете «Коммерсантъ» (http://www.kommersant.ru/doc/1969514):

Трудности и старомодности

«Чародейка» в Большом театре

На главной сцене Большого театра идут премьерные показы последней оперной постановки этого сезона – «Чародейки» Чайковского. Один из самых неудачливых раритетов во всем творчестве композитора вернулся в репертуар Большого по инициативе дирижера Александра Лазарева, вместе с которым над спектаклем работали художник Валерий Левенталь и режиссер Александр Титель. Рассказывает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.

Что «Чародейка» – опера трудная, могут засвидетельствовать и певцы, но Александр Титель (чье участие, похоже, тут задумывалось как предельно нейтральное: не смелеть, не провоцировать и вообще не вдаваться в ненужную динамичность) тоже сетовал на то, что с ней непросто. По другим причинам. У нее довольно специфическая драматургия; автор вдохновившей Чайковского пьесы Ипполит Шпажинский не доходит в своих картинах древнерусской жизни до уровня развесистой клюквы, но почерк драмодела, хладнокровно громоздящего страсти-мордасти с прицелом на кассовость, очень в либретто заметен. Князь (московский наместник в Нижнем Новгороде) собирается прикрыть веселое заведение кумы Настасьи, но в нее влюбляется. Княгиня, с подачи коварного дьяка Мамырова одержимая ревностью, подсылает сына убить Куму, но прекрасная вдовушка, на самом деле сама давно влюбленная в Княжича, заводит с ним такие речи, что тот сам клянется ей в любви и собирается с ней бежать. Но Княгиня успевает отравить Куму, Князь в состоянии аффекта убивает сына, а затем под бушующую в оркестре грозу сам падает без чувств на землю со словами: «Разверзся ад, и изрыгает в огне он демонов за мной!»

Скудная постановочная история «Чародейки» (мало кто будет утверждать, что именно с этой оперой у него связаны святые детские воспоминания) вкупе с этой искусственной взвинченностью сюжета (не связанного ни с каким золотым фондом национальной литературы, чай, не «Руслан и Людмила» и не «Евгений Онегин») на самом деле могли бы обеспечить постановке спокойный прием и в случае куда как более смелого режиссерского прочтения. Ну допустим, если ткнуть пальцем в небо, вот Кирилл Серебренников. Глядишь, получилась бы с «Золотым петушком» чуть ли не дилогия, потому что про власть в «Чародейке», что занятно, тоже можно найти: есть кровопийца Мамыров, есть даже бунт посадских людей против государевых слуг. Пример полусерьезный, но вот прийти с публикой к взаимопониманию, объяснить, что современные трактовки русской оперной классики делаются вовсе не из желания покощунствовать, задача вполне из серьезных, и «Чародейка» могла бы оказаться хорошим случаем.

Не оказалась. Самым простым было бы сказать, что спектакль уныл и старомоден, но это будет все-таки не совсем справедливо. Той старомодности, о которой чаще всего горюют нелюбители режиссерского оперного театра, старомодности советского «большого стиля» тут нет. Историчность визуального ряда крайне условна: пара стилизованных теремов, склоняющихся скорее к скандинавскому минимализму, да посконные рубища массовки, разбавленные чуть более яркими красками в нарядах главных героев. Кулисы с деревцами, задник с облаками, прибрежные камыши да еще нарядная видеопроекция с Окой, которая плещется-плещется, а к финалу (вне всякой связи с либретто) замерзает. Так что пока князь общается с разверстым адом, на сцену успокоительно-бутафорски сыплется снежок, будто кто-то с колосников суп солит.

Да, апология самой музыки со стороны Александра Лазарева была вполне убедительна, и можно было в очередной раз только диву даваться отзывам Кюи, писавшего, будто музыка «Чародейки» вялая, слишком лирическая, недостаточно драматичная. Другое дело, что певцов для этого высокого замысла можно было бы подобрать получше: из всего премьерного состава безоговорочным успехом вышла только Кума в исполнении молодой Анны Нечаевой. Все остальные – Елена Манистина (Княгиня), Всеволод Гривнов (Княжич), Владимир Маторин (Мамыров) вокальные трудности честно старались компенсировать картинной страстностью, не взнузданной никакими соображениями психологической достоверности.

Проблема только в том, что и страстность тут как будто бы не к месту: спектакль статичен, плавен и даже самые кровавые моменты в нем решены чрезвычайно условно. Когда, например, Кума, осаждаемая сластолюбивым Князем, угрожает ему зарезаться, потребный для этого нож предварительно долго перекидывают из рук в руки сидящие на сцене безгласные персонажи в посконных рубахах. И символического подтекста за этим так же мало, как и за зрелищем Княжича, который с истово серьезным видом «проплывает» по компьютерной речке на мультяшного вида лодочке.